Наверное, каждый в детстве слышал о проверке старым кладбищем на смелость. Кто-то даже там побывал, кому-то повезло (или не повезло, всё равно во дворе застебут) испугаться и свернуть с полдороги обратно домой. Ну, не в этом суть. У нас на слабо ловили не кладбищем. Было практически рядом со спальными районами место, где парк переходил в окружавший город лес. И переход этот – самая смычка – негласно считался всеми дурным местом. Боялись его не только мы, детвора, но и взрослые. Если вспыхивала новость об очередном преступлении – изнасиловании либо убийстве, — все сразу переспрашивали, не на дурном ли месте оно произошло. На него приходилось процентов семьдесят таких случаев.
Смычка представляла собой проход – между деревьями по всему парку пролегала асфальтовая дорожка. Только в этом месте асфальт, как его ни заделывали, не держался. Крошился, выветривался, вымывался весенними ливнями. И дурное место выглядело как перемешанный с чернозёмом, откуда торчали корни деревьев, песок. Вернее, зияющая дырка, проём, куда обрывалась нормальная дорожка, чтобы через пару-тройку метров поспешно выбраться и «убежать» к маячившим неподалёку пятиэтажкам или школе.
Само собой, в дневное время физрук в качестве альтернативы стадиону гонял вокруг парка маленький народец, бдительно высматривая сквозь тощие по весне ветки деревьев отстающих. И песчаную яму, чтобы не споткнуться о корни и не увязнуть в грязи, каждый раз приходилось обегать или перепрыгивать, за что мы это дурное место особенно не любили.
Так, собственно, и родилась идея с выявлением смелых. Убийства и прочие преступления на смычке только добавляли перчику. Послать кого-нибудь, а самим следить из окон и подъездов пятиэтажки – добежал ли. Вот чем мы любили поразвлечься по вечерам.
Забава продолжалась вплоть до того страшного дня – вернее, почти уже ночи, — когда я сам (дурак!) подбил сбегать к дурному месту своего лучшего друга. Толика. Он был классным парнем, несмотря на то, что избегал страшилок во всех их проявлениях – игр, фильмов, даже хэллоуинские примочки не любил. Говорил, что всё это не для него, и нервные клетки вообще-то не восстанавливаются, чем, естественно, раздражал всех одноклассников, включая меня.
В общем, всё получилось довольно обыденно. Слово за слово, и я загнал Толика в положение, когда он оказался один против всего класса. Отказаться в такой ситуации – означало обречь себя на вечное существование «жертвы», чей рюкзак регулярно топится в унитазе, а пальто перепрятывается в чужую раздевалку, не говоря уже о побоях и насмешках.
Он посмотрел мне (только мне, хотя вокруг него полукругом стояли человек 10-12) в глаза и спокойно сказал: «Хорошо, я пойду. Но, когда вернусь, ты, Алабышев, от меня отсядешь. И домой будем ходить по отдельности». Он прямым текстом заявил, что больше я ему не друг – и, по существу, правильно сделал, хотя все вокруг заржали и стали его дразнить. Но Толик, не обращая на них внимания, развернулся и пошёл к яме.
Времени было уже что-то около одиннадцати. Кто-то отпросился вынести мусор по быстрому (всё-таки район, не считая смычки, был спокойным). Кто-то выгуливал собаку. На кого-то родителям было просто плевать. В частности, это относилось ко мне и к Толику. Мои алкаши отсутствия сына даже не замечали. Его отец после смерти матери вообще замкнулся в себе и приходил с работы хорошо если после полуночи.
Мы стояли у подъезда и в полной, напряжённой, как это всегда бывало, когда один из нас направлялся к дурному месту, тишине смотрели на его уменьшавшуюся фигуру. Вот он пересёк двор, вот поравнялся с первым деревом в парке, вот вступил на асфальтовую дорожку… До ямы оставалось метров шесть, пять, четыре… три… два… Толик, казалось, заколебался на краю асфальтового «обрыва», потом нелепо взмахнул руками, крутанулся на месте – и упал в яму спиной вперёд. Мы засмеялись. Так глупо всё это выглядело. Так необходимо было снять гнетущее напряжение и убедиться, что всё в порядке.
Прошло полминуты и ещё столько же, но Толик не вставал, и наш смех понемногу стих. Кто-то сказал, что он просто решил нас напугать, и пара голосов его поддержали. Но остальные, и я в их числе, стали переглядываться. Это было не похоже на него – лежать в темноте, в холодной грязи, в яме на смычке только для того, чтобы нам отомстить.
Я сорвался и побежал со всех ног в парк первым. Другие последовали моему примеру, но не все. Кто-то вернулся домой и с подачи родителей позвонил в милицию, пока мы – белые, трясущимися от страха и тревоги руками – выволакивали Толика из грязи. Он был мёртв. Даже не дышал, послушный нашим перемазанным в грязи ладоням, как кукла. Приехавшие минут через десять одновременно с ментами врачи «Скорой», в первую очередь, проверили голову, но череп не был проломлен.
«Пиши смерть в результате закрытой ЧМТ», — буркнул один из врачей другому, пока они грузили тело Толика на носилки. Я стоял рядом, не в силах произнести ни слова, и только смотрел на него не отрываясь. Поэтому и только поэтому я знал, что они ошибаются. В последний момент – перед тем, как его лицо заслонил белый халат, глаза Толика открылись, и он ответил мне живым, осмысленным взглядом – как тогда, перед подъездом. В нём читались упрёк, презрение и что-то ещё, невыразимо чужое и страшное. Рот приоткрылся, словно силился бросить мне напоследок пару слов, но оттуда полилась струйка чёрной… даже не грязи. В свете фонарей и мигалок это выглядело как текучая, мерзкая на вид жижа.
Хлопнула задняя дверь машины, и, визжа колёсами, она сорвалась в ночь, увозя от меня друга навсегда. Что и сколько я потом пережил, рассказывать не буду, вряд ли вас интересуют мои душевно-моральные травмы.
Скажу только, что больше к дурному месту не ходил никто. Ни ночью, ни днём.
P.S. Вашей лаборатории потребовалась новая лабораторная мебель высокого качества? Наша компания готова предложить вам самые низкие цены на лабораторную мебель от проверенных производителей.